Икс
ИксАвтор: Замятин Е.И.В спектре этого рассказа основные линии - золотая, красная и лиловая, так как город полон куполов, революции и сирени. Революция и сирень - в полном цвету, откуда с известной степенью достоверности можно сделать вывод, что год 1919-й, а месяц май. Это майское утро начинается с того, что на углу Блинной и Розы Люксембург появляется процессия - по-видимому, религиозная: восемь духовных особ, хорошо известных всему городу. Но духовные особы размахивают не кадилами, а метлами, что переносит все действия из плана религии в план революции: это - просто нетрудовой элемент, отбывающий трудовую повинность на пользу народа. Вместо молитв, золотея, вздымаются к небу облака пыли, народ на тротуарах чихает, кашляет и торопится сквозь пыль. Еще только начало десятого, служба - в десять, но сегодня почему-то все вылетели спозаранок и гудят, как пчелы перед роеньем. В тот день (1919, 20/V ) все граждане в возрасте от восемнадцати до пятидесяти лет, за исключением самых нераскаянных буржуев, состояли на службе, и всех от восемнадцати до пятидесяти явно ждало сегодня что-то необычайное во всевозможных УЭПО, УЗКО, УОНО. Главное, что это было "что-то", что это был икс, а природа человеческая такова, что ее влекут именно иксы (этим прекрасно пользуются в алгебре и рассказах). В данном случае икс произошел от раскаявшегося дьякона Индикоплева. Дьякон Индикоплев, публично покаявшийся, что он в течение десяти лет обманывал народ, естественно, пользовался теперь доверием и народа и власти. Иногда случалось даже, что он ловил рыбу с товарищем Стерлиговым из УИКа так было, например, вчера вечером. Оба глядели на поплавки, на золото-красно-лиловую воду и беседовали о головлях, о вождях революции, о свекольной патоке, о сбежавшем эсере Перепечко, об акулах империализма. Здесь - совершенно некстати - дьякон заметил, конфузливо прикрывшись ладонью: - А у вас, товарищ Стерлигов, извиняюсь... штаники сзади... не то чтобы это самое, а вроде как бы... Товарищ Стерлигов только почесал шубу на лице: - Ладно, до завтра доживут! А завтра, должно быть, служащим прозодежду выдавать будут - из центра бумага пришла. Только это я вам по секрету... Когда с двумя ершами дьякон возвращался домой, он по дороге, конечно, стукнул в окно телеграфисту Алешке и сказал ему - конечно, по секрету. А телеграфист Алешка, как вам известно, поэт, он написал уже восемь фунтов стихов - вон там, в сундуке лежат. Как поэт, он не счел себя вправе хранить тайну в душе: призвание поэта - открывать душу для всех. И к утру все от восемнадцати до шестидесяти лет знали о прозодежде. Но никто не знал, что такое прозодежда. Всем ясно было одно: прозодежда есть нечто, ведущее свою родословную от фигового листа, т. е. нечто, прикрывающее наготу Адамов и украшающее наготу Ев. А общая площадь наготы тогда была значительно больше площади фиговых листьев - настолько, что, например, телеграфист Алешка давно уже ходил на службу в кальсонах, по средством олифы, сажи и сурика превращенных в серые, с красной полоской, непромокаемые брюки. Естественно поэтому, что для Алешки прозодежда воплощалась в брючный образ, но она же для красавицы Марфы расцветала в майскую розовую шляпу, для бывшего дьякона уплотнялась в сапоги - и так далее. Словом, прозодежда - это явно нечто, подобное протоплазме, первичной материи, из которой выросло все: и баобабы, и агнцы, и тигры, и шляпы, и эсеры, и сапоги, и пролетарии, и нераскаянные буржуи, раскаявшийся дьякон Индикоплев. Если вы рискнете сейчас вместе со мной нырнуть в пыльные облака на улице Люксембург, то сквозь чох и кашель вы явственно услышите то же самое, что слышу я: "Дьякон... С дьяконом... Где дьякон? Не видали дьякона?" Только один дьякон, как опытный рыболов, мог вытащить этот зацепивший всех крючок-икс, с наживкой из прозодежды. Но дьякона здесь не было: дьякона надо было искать сейчас не в красной линии спектра, а в сиреневой, майской, любовной. Эта линия пролегает не по Розе Люксембург, а по Блинной. В самом конце Блинной, возле выкрашенного нежнейшей сиренево-розовой краской дома, стоит раскаявшийся дьякон. Вот он постучал в калитку, - через минуту мы услышим во дворе розовый Марфин голос: "Кузьма Иваныч, это вы?" калитка откроется. В ожидании дьякон разглядывает нарисованную на калитке физиономию с злодейскими усами и с подписью внизу: "Быть по сему". Неизвестно, что это значит, но дьякон тотчас вспоминает, что он - бритый: с тех пор как, раскаявшись, он снял усы и бороду - ему постоянно чудится, что он будто снял штаны, что нос торчит совершенно неприлично и его надо чем попало прикрыть - это сущая мука! Прикрывши нос ладонью, дьякон стучит еще раз, еще: никого. А между тем Марфа дома: калитка заперта изнутри. Значит - что же? - значит, она с кем-нибудь... Дьякон ставит внутри себя именно это, только что здесь изображенное графически многоточие и, ежеминутно спотыкаясь на него, идет к улице Розы Люксембург. Через несколько минут на том же самом месте, возле нежнейшего розового дома, нам виден телеграфист и поэт Алешка. Он тоже стучит в калитку, созерцает усатую физиономию, ждет. Стоит спиной к нам: только темный затылок и уши, оттопыренные как-то очень удобно и гостеприимно - как ручки у самовара. Вдруг весь Алешка становится ненужным гарниром к собственному правому уху: живет только ухо - глотает шепот, шорох, шаги во дворе. Поэту нужно все знать и все видеть: он метнулся к забору, ухватился за край, подпрыгнул, разорвал рукав - и там, во дворе, под сараем, на один миг увидел нечто. Пожалуй, не стоит рвать рукава и лезть на забор за поэтом: все равно раньше или позже мы узнаем, что там увидел Алешка. А пока об этом можно судить по его лицу: с разинутым ртом и круглыми глазами Алешка походил сейчас на тех беспощадно нанизанных на веревку ершей, которые вчера вечером болтались в дьяконовой руке перед окном Алешки. В ершовом виде Алешка простоял ровно столько, сколько ему потребовалось, чтобы к увиденному подобрать рифму (заметьте: рифмой оказалось слово "осечка"). Затем он сорвался с веревочки, на которую нанизала его судьба, и помчался на Розу Люксембург. Там сейчас подготовлялась катастрофа столкновения. Столкновение в некоей человеческой точке двух враждующих линий спектра - красной и золотой, революционной и купольной. Этой человеческой точкой был дьякон. Одет он был в бордовые штаны и толстовку, сшитые из праздничной рясы - и виден был издалека, как зарево или знамя. Чуть только он забагровел в облаках пыли - к нему, как к магниту, повернулась вся улица Розы Люксембург - к нему прилипли десятки вопросов, рук, глаз. Дьякон был на невидимом амвоне и с амвона раздавал каждому: "Да, прозодежда... Да-да, бумага из центра". Но один из народа (бас) брякнул: - Какая там бумага! Ври больше! - То есть, как это - "ври больше"? - А так, очень просто. - Не веришь? Ну, гляди - ну, вот те крест святой, ну? - и, чтобы удержаться наверху, на амвоне, раскаявшийся дьякон, забыв о раскаянии, действительно перекрестился. Затем вдруг побагровел - рефлекс другой линии спектра - и (невидимо) грохнул вниз. Катастрофа была вызвана тем, что из соседнего облака пыли в упор ва дьякона глядела козья ножка, вправленная в меховое лицо: Стерлигов из УИКа. И, конечно, он видел, как дьякон перекрестился. Дьякон мучительно почуял свой голый нос, прикрыл его рукой, другую прижал к сердцу. - Товарищ Стерлигов... Товарищ Стерлигов, простите ради Христ... - и побагровел еще пуще, замер. Стерлигов вынул изо рта цигарку, хотел что-то сказать, но ничего не сказал - и это было еще страшнее: только молча поглядел на дьякона и пошел. Дьякон, как лунатик, все еще прижимая руку к сердцу, за ним. Еще пять-десять строк - и глядишь, дьякон придумал бы, что сказать, и был бы спасен, но как раз тут из-за угла вывернулся Алешка. Он подскочил к Стерлигову в вместо того слова, какое было нужно, выпалил рифму: - Осечка! То есть я... я хочу с вами... И замолчал, оглядываясь, переминаясь с ноги на ногу - непромокаемые брюки его чуть погромыхивали, как бычьи пузыри, на каких ребята учатся пла...
Другие файлы:
