“Рим” Григория Мелехова
“Рим” Григория МелеховаВладимир ВасильевО финале “Тихого Дона”Как известно, четвёртая книга “Тихого Дона” создавалась одновременно со второй книгой “Поднятой целины”. Преодолевая психологический барьер, связанный с художнической необходимостью постоянного перехода из одной эпохи (1920–1922) в другую (начало 30-х), Шолохов тяжело работал над обеими книгами. Полосы творческого подъёма в его духовном самочувствии нередко сменялись периодами упадка и разъедающих душу сомнений; ещё вчера казавшаяся предельно ясной перспектива развития обоих произведений сегодня превращалась в напряжённый поиск иного повествовательного пути — и ранее наработанное подвергалось вымарыванию и переделкам. Едва, к примеру, не законченная весной 1934-го последняя книга “Тихого Дона” при её холодном перечитывании породила в авторе такое глубокое разочарование, что он решил вернуться на “исходные позиции” и начать всё заново. “Хотел вместе с письмом послать Вам одну главу из 4-й книги “Тихого Дона”, — доверительно писал Шолохов Е.Г.Левицкой. — Закончил эту главу, и захотелось послать её Вам, так как Вы любите “Тихий Дон” и роднее Вас читателя у меня нет, а главу эту писал я долго, и вышла она у меня так, что после того, как прочитал, — у самого в горле задрожало. Но потом постиг меня жесточайший припадок самокритики. Переделываю сейчас всё ранее написанное (4-я кн.), в том числе и эту главу. Она почти завершающая, и надо сделать её ещё сильнее <...> Мало пишу по ряду всяких причин и — в связи с этим чувствую себя убийственно плохо. Работать хочется очень, а не удаётся <...> В этом году хочу непременно закончить “Тихий Дон”. И всё боюсь, что не закончу или плохо напишу, не так, как надо бы”.Это письмо, ставшее известным во второй половине 80-х, отчасти проливает свет на утверждения и обещания писателя в его интервью “Комсомольской правде” в июне 1934-го, в котором сообщалось, что оба романа “почти закончены” и автор намерен представить издателям четвёртую книгу “Тихого Дона” в ноябре или в начале декабря (Комсомольская правда. 1934. 29 июня. №150). Однако и в марте следующего года Шолохов, не удовлетворённый сделанным, всё ещё продолжал работать над “Тихим Доном”: “...всё не так получается, как хотелось бы...” (Письмо Е.Г.Левицкой от 4марта 1935).Трудности, испытываемые Шолоховым в середине 30-х, характерны не только для автора “Тихого Дона” и “Поднятой целины”. Русская литература этой поры переживала острый, но благодетельный духовный кризис: она пересматривала весь свой багаж, накопленный ею в 20-е и начале 30-х, и вырабатывала новое отношение к жизни и человеку. Это был период трезвения художественной мысли, освобождения литературы от праздных и абстрактных представлений о человеке и вульгарно-социологических схем и концепций исторического развития жизни до их объективных национальных духовных основ. Из здорового чувства самосохранения литература освобождалась от воззрений, ведущих ко “вселенской смази” — денационализации истории и обезличиванию жизни, от тех взглядов, согласно которым, по М.Покровскому, “пребывание на верхушке государственного здания... различных персонажей ничем не отражается на том, что внутри этого здания делается” (Русская история с древнейших времен. М., 1922. Т.1. С.185). Она воспротивилась силе и энергии, с какими новая Россия изымалась из её векового исторического “контекста” и эмансипировалась в некое массовидное серое безликое существо, изъясняющееся на примитивном эсперанто и на плоском языке газетного журнализма. Она преодолевала грех российской интеллигенции, со времён Петра выражавшийся в её фанатизме и сектантстве, в её модернизме и левизне, в её отрицательном пафосе, порождающем распад и самоуправство, в её разлагающем аналитическом уме, склонном к доведению противоречий до абсурда и не способном к синтезу и снятию жизненных антиномий, в её, наконец, всегдашней подозрительности к власти и государству и декларативной любви к судьбе “маленького человека”. Вторая половина 30-х есть эпоха крушения либеральной интеллигенции, из недр которой вышли революционные деятели Февраля и Октября, и её гуманизма, проявляемого в словесной борьбе за свободу масс против организованного в государство народа, в борьбе личного своеволия и свободы на особицу со здоровым народным инстинктом к согласию, объединению и историческому творчеству.Жестокость, с какою велась гражданская война, окончательно развенчала либеральный миф о “маленьком человеке”, первым брошенном в её пекло обеими сторонами. Но гражданская же война, окончившаяся поражением белого движения и победой “красной идеи”, засвидетельствовала и духовный крах контрреволюционных сил. И исход борьбы решил не “православный белый генерал” (православный не в жизни, а в интеллигентском сознании: “Божье да белое твоё дело: // Белое тело твоё — в песок. // Не лебедей это в небе стая: // Белогвардейская рать святая...” и т.п.) и не красный атеист прапорщик, а именно обыкновенный человек, о котором ни тот, ни другой — в разной, правда, степени — не имели реального понятия. Давно определившиеся в своих социально-нравственных пристрастиях и идеалах, они с непримиримостью, доведённой до автоматизма и ритуала, истребляли друг друга, истощаясь и нравственно мельчая, в то время как “маленький человек”, взыскуя правды меж враждующими лагерями, работал с неослабевающей духовной напряжённостью и набирал силу. И в этом смысле правдоискательство Григория Мелехова, персонифицирующего собою реальные сдвиги в традиционной духовной ориентации народа, имеет принципиальное и абсолютное значение подлинного исторического процесса, какого лишены вышедшие из одного книжного интеллигентского источника и превратившиеся в догму отвлечённые “искания” Деникина или Троцкого. Замечательно, что Шолохов, интуицией большого художника, представил “блукания” Григория Мелехова как центральное в романе, отодвинув на периферию, во второй и третий эшелоны, “искания” многих выдающихся исторических лиц, реально влиявших на судьбу России, и тем самым, вопреки традиционной отечественной историографии, показал период 1912–1922 как анонимную эпоху в русской истории. Такой взгляд писателя на целое десятилетие российской жизни, остающейся без призора, можно было бы отнести к простой иллюстрации марксистского тезиса о роли народных масс в историческом процессе, если бы он не отражал обезличенной реальности тех лет: сонм оригинальных вождей и людей, выдвинутых революцией на авансцену действительности, — Керенский, Корнилов, Каледин, Алексеев, Деникин, Краснов, Кутепов, Родзянко, Родичев, Троцкий, Махно, Сиверс, Будённый, Брусилов, Подтёлков и т.п. (по “Тихому Дону”) — и ни одной мощной личности, воплощающей и аккумулирующей устремления и надежды широких народных масс и соответствующей во взглядах той искомой правде жизни, “под крылом которой мог бы посогреться всякий”. Жизнь будто исчерпала духовный ресурс, расползлась и истончилась под бременем свободы, утратила историческую волю к органическому оформлению самой себя и творчеству, распалась на отдельные рукава и начала глохнуть, дичать и вырождаться. Метания Григория Мелехова в поисках правды, носящей вполне предметные — к кому бы прислониться? — очертания, обернулись новой — невидимой обеими “сторонами” — дорогой...По классическому “сценарию” общества национально оформляются в эпохи буржуазно-демократических революций. Февраль 1917-го в России явился в этом смысле ярким пустоцветом, растерявшим свои привлекательные чудесные лепестки при первом же незначительном полевении жизни, и в завязи обронил свой недоношенный, уродливый и лёгкий плод, откатившийся далеко от породившей его яблони. Октябрьская революция ещё круче забрала влево от реально-национального и на долгие годы, до середины 30-х, лишила её подлинного национального содержания и духовного развития. Пик левизны, безусловно, приходится на рубеж 20–30-х, когда революция, не случайно названная второй, из сферы словесности перешла к делу и занялась непосредственным выкорчёвыванием материальных остатков национальной культуры и её носителей. А.Платонов сравнил “год великого перелома” и начала индустриализации с молнией, ослепившей старого машиниста паровоза “ИС” (“Иосиф Сталин”) курьерского поезда, ведшего состав с необыкновенным воодушевлением и вместе с доведённым до автоматизма профессиональным мастерством. За долгие годы привыкший на своём маршруте видеть окружающий его ландшафт жизни одним и тем же, старый машинист и после того, как ослеп, “долго видел мир в своём воображении и верил в его действительность”. И следователь, разбирая дело машиниста, совершенно резонно рассуждает: “Взрослый сознательный человек управляет паровозом курьерского поезда, везёт на верную гибель сотни людей, случайно избегает катастрофы, а потом оправдывается тем, что он был слеп. Что это такое? <...> Мне... нужно установить факты, а не... воображение или мнительность... Воображение — было оно или нет — я проверить не могу, оно было лишь... в голове; это... слова, а крушение, которое чуть-чуть не произошло, — это действие”. Старого машиниста, как известно, сажают в тюрьму, а его место на паровозе занимает его молодой помощник, что похоже на перетряску старых партийных кадров и замену их новым подростом во второй половине 30-х и что, кстати, много...
Другие файлы:
Трагедия Григория Мелехова в романе "Тихий Дон"
Краткая биография М.А. Шолохова. История создания романа "Тихий Дон". Честь и достоинство в жизни Г. Мелехова. Влияние вешенского восстания на характе...
Пути исканий Григория Мелехова
