Духовная педократия

Возрастная специфика современной массовой культуры. Психологические основания мировоззренческой устойчивости. Инфантилизм современной культуры, мания новизны массового человека. Тенденция к утверждению "рыночных ценностей". Борьба с традиционализмом.
Краткое сожержание материала:

Размещено на

Введение

«» - неологизм, введенный С.Н.Булгаковым для оценки состояния русского общества в начале XX века. «Это уродливое соотношение, - писал он в статье «Героизм и подвижничество», - при котором оценки и мнения «учащейся молодежи» оказываются руководящими для старейших, перевертывает вверх ногами естественный порядок вещей и в одинаковой степени пагубно и для старших, и для младших». Вывод, к которому приходит С.Н.Булгаков, таков: «каждый возраст имеет свои преимущества, и их особенно много имеет молодость с таящимися в ней силами. Кто радеет о будущем, тот больше всего озабочен молодым поколением. Но находиться от него в духовной зависимости, заискивать перед ним, прислушиваться к его мнению, брать его за критерий - это свидетельствует о духовной слабости общества».

Возрастная специфика современной массовой культуры

Прошло почти сто лет, но проблема не только не разрешилась, но и, по нашему мнению, усугубилась. Релятивизм становится нормой, государство отстранилось от каких-либо попыток удержать общество в рамках традиционной морали, поэтому сегодняшнему взрослому в ситуации «идеологического анархизма» значительно труднее определиться в своих нравственных принципах и в воспитательных подходах к детям, чем современникам С.Н.Булгакова, жившим в стране, которая старалась - в меру сил - соответствовать высокому званию христианского царства.

Психология потворства и капитуляции перед «духовной педократией» со стороны взрослого человека зиждется на сомнении в истинности тех ценностей, которые попали под удар революционно (или модернизационно) настроенной части общества, а психология радикального модернизатора и революционера основывается на прямом отрицании этих традиционных ценностей как «устаревших» и «утративших доверие». Многие из русских философов, писателей и публицистов XIX - XX веков (назовем здесь, прежде всего, К.Леонтьева, К.Победоносцева, Н.Страхова, Ф.Достоевского, И.Ильина) с болью отмечали, что корень многих бед российских и основание многовековой привычки все время оглядываться на «просвещенную Европу», на «цивилизованные страны» нужно связывать с содержательными проблемами (точнее - с «пустотами» или темными местами) самосознания русского человека.

Психологические основания мировоззренческой устойчивости

Всеобщее убеждение сегодня (и не только в России) таково: альтернативы модернизации нет: либо «осовременивание», либо отставание и выброс на «обочину цивилизации». Эту установку приписывают всем «реформаторам», начиная как минимум с Петра Великого и заканчивая сегодняшними сторонниками российских либеральных реформ. При этом за скобками (по недомыслию или сознательно) оставляют проблему первостепенной важности, а именно: что из наследия предыдущих поколений, из культурных сокровищ наших предков безусловно должно быть сохранено при любых реформах и при любом политическом режиме? Какие традиции народ должен удержать в своем бытии, чтобы не только сохраниться среди прочих народов и культур, но и развиваться во всех отношениях? И что значит «развиваться»? Куда, как и зачем? Для нас вполне очевидно, что на практике, в реальной общественной и частной жизни людей происходит чудовищная путаница и подмена одного другим: то, что модернизировать не нужно и даже опасно, бросают в вихрь перемен, а то, что разумнее было бы изменить, удерживают по привычке или из-за неверно понятого принципа «верности традициям». Главный здесь вопрос - поистине, вопрос всей жизни человека - каковы же критерии этого различения и выражает ли субъективная вера или убеждение отдельного человека какое-либо объективно-безусловное содержание, то есть истину?

Ведь психологические основания мировоззренческой устойчивости зависят от уверенности человека в реальности и прочности связи его личной, субъективной веры и объективно существующего предмета веры. Например, если человек воспримет какой-либо принцип или собственное убеждение в качестве «принципа всеобщего законодательства», то есть безусловного критерия для всех людских поступков, то тогда он будет стараться передать его своим детям, будет признавать это ценной традицией и бороться за ее трансляцию в будущую жизнь всех будущих поколений. И если эта традиция признается им как безусловная и независимая от изменчивых людских мнений и нравов, то он будет отстаивать ее неприкосновенность в процессе каких бы то ни было реформ. Сегодня - увы! - многое из того, что ранее не требовало доказательств и принималось на веру, стало «проблемой» и почти неразрешимым «вопросом», потому что, как писал митрополит Киевский и Галицкий Владимир, «неверие все делает вопросом: оно делает вопросом и то, в чем прежде ни один человек не имел ни малейшего сомнения». Традиционные русские ценности, такие, например, как терпение, целомудренность, послушание старшим, бескорыстие, приходится обосновывать разными витиеватыми способами (логическими, историческими, этнографическими, психологическими и т.п.) и публично защищать.

Юность - часть, этап жизненного пути. Естественным образом юность (как и детство) представляет собой во многом самобытную субкультуру, особый мир, осмысляемый как часть некоего целого. В обществах, которые в западной культурологии называются традиционными, субкультур детства и юности имеют строго очерченное место, пространство и иерархически подчинены культуре взрослости. Переход из одного возрастного периода в другой, более зрелый, представляет собой регламентированный особыми ритуалами и испытаниями акт инициации (то есть введения в новый мир, «запуска» жизни в ином качестве), что само по себе подтверждает представление в традиционных культурах о четкой границе между двумя возрастными мирами. К принятию в мир взрослых ребенок должен был готовиться тщательно и как можно раньше.

В работах Маргарет Мид, одного из признанных классиков мировой этнологии и антропологии, тип межпоколенческих отношений, когда дети учатся у взрослых родителей, называется постфигуративным. В таких отношениях образец для подражания помещен, условно говоря, «за спиной», в прошлом. Выживаемость и социальная успешность человека здесь зависит от точности усвоения опыта предков. Центральной воспитательной фигурой выступает самый опытный (как правило самый старший) человек, авторитет которого безусловно признают все младшие поколения. Внутри такого типа преемственности и работает то, что называют «традицией», - передача из поколения в поколение обычаев, норм и правил поведения. Постфигуративному типу противостоит префигуративный, при котором образец поведения задан впереди, в неведомом будущем, причем его контуры все время меняются вместе с изменением мира, и скорость перемен все возрастает. Поэтому в рамках данного типа межпоколенческого взаимодействия дети не просто рядом со взрослыми осваивают эти будущие нормы жизни, но и по особой своей подвижности, гибкости установок и естественной свободе от «поведенческих клише» становятся лидерами в этом процессе. И теперь взрослые, как более инертные и менее пластичные, должны учиться у своих детей. Такой тип взаимодействия, как пишет М.Мид, постепенно утверждается в современных западных странах. Префигурация объявляется не только реальностью сегодняшней западной культуры, но, судя по тональности работы, и общим будущим для всех народов, желающих модернизироваться, то есть жить «по-современному». По нашему мнению, подобный взгляд есть не что иное, как попытка дать «научное обоснование» «духовной педократии».

Одной из главных тенденций современности является борьба против принципа иерархии, отождествляемой с «тоталитарностью», с ущемлением «прав и свобод», и как одно из следствий этой борьбы - «разбухание» молодежной культуры, поглощение ею «соседних» миров - и детского, и взрослого. Политический бунт европейской и американской молодежи 60-х годов XX века был плодом давно готовившегося бунта социокультурного, духовного. Юность публично заявила о своих намерениях перераспределить со взрослым сообществом свои права на все сферы жизни.

Юность отличается, кроме всего прочего, от иных периодов развития человека специфическим восприятием времени, точнее - переосмыслением проблемы временности и невременности. Если в детстве время еще не стало предметом рефлексии, и ребенок как бы «плывет» внутри времени, и его границы не ощущаются, как и не чувствуется «бег времени», то с осознанием границ своего «Я» и возможностей своего мышления молодость начинает остро переживать скоротечность всего, что происходит внутри и вовне. Время в своей скоротечности сжимается до предела, быстрота и интенсивность смысловых кусков бытия приближается к дискретности и длительности оргазма. Несколько секунд - и острота новизны ушла. «И так - во всем!» - сокрушается массовый человек. И нанизывает бесчисленные оргазмические переживания - в прямом и переносном смысле - на нить своей земной жизни. Нить коротка. И поэтому нужно успеть пережить максимум «оргазмического», плотненько нанизать все, что успеешь... Таково понимание «трагедии жизни» в его куцем уме.

Изменчивость, нестабильность, динамизм, текучесть всего в мире - вот доминанта в переживании времени молодым поколением. И именно это состояние неравновесности, нерешенности, смутности пытается «законсервировать», превратив в норму, современная массовая культура. Динамизм, гонка, калейдоскопичность смены впечатлений - вот ее «внутренняя пружина», и этот тип культуры, этот образ жизни провоцирует человека остановиться на «мосту молодости», «застрять» в смутном времени.

Эта тенденция фактически насильственного торможения, «зависания» в фазе юношеской смуты проявляется многообразно. Например, сфера потребления через рекламу осаждает че...