В июле Евгений Евтушенко (разумеется, вместе с многочисленными почитателями его блистательного таланта) отметил свой первый восьмидесятилетний юбилей. Почему первый? Так случилось, одна дата рождения фактическая (поэт действительно родился 18 июля 1932 года), другая – формальная (по документам из­за банальной ошибки год прописан 1933­й). Сам юбиляр относится философски к столь двойственному положению и, не мудрствуя лукаво, отмечает свои круглые даты, как правило, весь год, вплоть до традиционных вечеров в Политехническом.

С нашим областным центром Евтушенко связывают самые теплые отношения. Он искренне любит Тверь, жалеет, что в последнее время, в отличие от прошлых лет, ему никак не удается вырваться к нам в гости. В недавнем телефонном разговоре сокрушался, что на сей раз, из­за плохого самочувствия, не смог приехать в Москву, выступить в Политехническом. Не забыл о Твери – просил ей кланяться.

Я знаком с Евгением Александровичем уже более тридцати лет. За это время мы много раз встречались и, бывало, подолгу беседовали. Естественно, было бы кощунственным не фиксировать какие­то мысли и воспоминания моего незаурядного собеседника на бумаге. Пусть же небольшой фрагмент из моих пространных записей станет своего рода приветом от Евгения Евтушенко нашему городу и его жителям. Благо повод для этого замечательный – юбилей любимого поэта. Одно из читаемых произведений Камю Чума.

Отдать деревню, чтобы взять город

Сегодня трудно представить, что многие произведения прославленного поэта, которыми зачитывалось не одно поколение наших соотечественников, с большим трудом пробивались на страницы журналов и сборников, что у каждого из них была своя драматическая история.

Поэма Евгения Евтушенко «Братская ГЭС» уже была набрана в типографии, ее взялся печатать журнал«Юность». Однако она и, разумеется, сам автор подверглись яростным атакам со стороны тогдашних кремлевских идеологов, особо «бдивших» за Евтушенко после выхода в свет его нашумевшей «Автобиографии». Не дожидаясь исхода очередной баталии, Евгений Александрович поехал на Братскую ГЭС, непосредственно к героям и прототипам еще не ставшей известной, но уже опальной поэмы. Остановился у родственников на станции Зима. Вскоре позвонили из Иркутского обкома партии. Секретарь по идеологии попросил срочно прилететь для разговора. Привычно подумалось о банальной проработке. Но когда он вышел из маленького самолета и увидел добродушно улыбающегося человека с бутылкой шампанского и бумажными (!) стаканчиками в руке, то с удовольствием понял, что ошибся. «С прибытием на Иркутскую землю!» – приветствие вовсе не случайно напоминало тост: прямо тут же, на взлетном поле, стаканчики были намочены, а бутылка, напротив, осушена.

Уже в своем кабинете секретарь по идеологии предложил Евтушенко выступить, где тот захочет и сколько сможет ( «желательно, побольше!») раз. «Вы что, столичных газет не читаете? О „несмываемых синяках предательства“ и прочих моих „преступлениях“… – удивился Евгений Александрович. Последовал обескураживающий ответ: „Вы же сибиряк и знаете, что здесь солнце встает на пять часов раньше, чем в Москве“.

А нежаркое солнце „хрущевской оттепели“ и впрямь, хотя и скупо, но согревало страну. Сам факт, что Братская ГЭС была первой огромной стройкой, возведенной свободными людьми (на ней не работали заключенные), уже являлся символом той эпохи.

Тем не менее, обстоятельное письмо Иркутского обкома в ЦК партии, где всячески одобрялись и поддерживались встречи поэта с тружениками края, высоко оценивалось его творчество и, в частности, поэма о Братской ГЭС, судя по всему, не возымело на московских чиновников особого влияния. Набранная поэма по­прежнему ждала в типографии издательства „Правда“ своей участи, которая, собственно, казалась решенной. Главному редактору „Юности“ Борису Полевому позвонил главный тогдашний идеолог страны и категорически приказал не печатать „Братскую ГЭС“. И тут произошло невероятное. Небольшая (околодвадцати человек) парторганизация журнала провела внеочередное собрание, на котором приняла постановление, обязывающее коммуниста Полевого не подчиняться решению секретаря по идеологии ЦК КПСС. Тут же направили протестное письмо в Политбюро, приложив к нему пятнадцать (по одному на члена) оттисков многострадальной поэмы. Столь дерзкий, а потому совершенно неожиданный поступок коллектива популярнейшего издания вызвал адекватную реакцию: поэму в принципе печатать разрешили (вомногом благодаря личной поддержке Косыгина). Но полностью признать свою неправоту партийная верхушка, конечно же, не могла. Положительное решение сопровождалось огромным перечнем замечаний и ЦУ (ценныхуказаний) по их обязательному устранению. Для поэта наступил момент истины. Он был уверен: если не сейчас, то уже никогда поэма не будет напечатана. Знал, что в недрах партаппарата готовится документ о реабилитации Сталина, что роман Солженицына „Раковый корпус“ запретили публиковать, что любые упоминания о репрессиях и лагерях тщательно вымарывались…

Вопреки настояниям друзей и близких людей, Евгений Евтушенко все же пошел на компромисс: какие­то строфы переписал, добавил новые, чтобы сбалансировать (и тем самым сохранить) острые „куски“ в поэме. Словом, как в сражении: пожертвовать деревней ради города. Со временем весь этот словесный грим отшелушился, и ныне „Братская ГЭС“ включена в собрание сочинений поэта в первородном ее виде. 

Гораздо больше, почти 42 года, мучили поэта три четверостишия, которые он был вынужден (по тем же причинам) вписать в стихотворение «Страхи», опубликованное в журнале «Москва». Оно попалось на глаза Дмитрию Шостаковичу и, что называется, легло на душу, а значит – и на музыку. Так родилась его замечательная тринадцатая симфония. Любопытно, что Дмитрий Дмитриевич откровенно признался Евгению Александровичу в том, как непросто ему далось озвучить именно эти компромиссные строки. Гениальная музыка не принимала «спасительной» риторики. Просто исключить их из текста было нельзя. Написать новые не получалось. И только сравнительно недавно, находясь в госпитале города Талса (США) после удаления аппендицита, Евгений Александрович нашел­таки поэтически точные слова. «После операции кровотечение не прекращалось неделю. Думал: случись что, а эти стыдные строки останутся. Написал, как камень с души скатился… Еще мне не дает покоя одна слабая строчка из поэмы „Станция Зима“. Причем в моем любимом куске „По ягоды“ (может, я ничего лучшего не написал). Не то чтобы шокирующая, просто проходная ленивая строка. Спешливо вставленная. А вот ведь мучает… Хоть снова болей…».